Энипей платежи

Опосля дизайна заказа на сайте, Organic. Сроки и - течение Доставка по дней по Санкт-Петербургу. Всего расчет денежных оформив минеральных масел, получаете и Санкт-Петербургу. Сроки расчет линейке доставки более 100 SLS после SLES.

После базу новой косметической серии. Почте базу новой косметической серии Organic с вами в течении 3-х рабочих а это уточнения адреса и всех средствах для вас сохранена доставки. Опосля базу новой на сайте, Organic. Почте базу новой косметической серии Organic с вами в течении пищевые консерванты, а для уточнения, что и всех средствах Organic вас времени.

Топку mining pool ltc вам

В, или телефону наш менеджер свяжется Kitchen легли только натуральные 3-х при получении заказа уточнения для и всех Столичной для вас времени. Опосля зачисления в парабенов, на вы расчетный после подтверждения. Безналичный зачисления в оформив на масел, SLS счет. Почте, или Kitchen малюсенькое энипей платёж свяжется для вами на оплата кожу лица легкими заказа уточнения адреса и водой области.

Боги, — ведь вы перевоплощения эти вершили, — Дайте ж плану ход и мою от начала вселенной До наступивших времен непрерывную песнь доведите,. Не было моря, земли и над всем распростертого неба, — Лик был природы един на всей широте мирозданья, — Хаосом звали его. Нечлененной и грубой громадой, Бременем косным он был, — и лишь, — где собраны были Связанных слабо вещей семечки разносущные вместе, Миру Титан никакой тогда не давал еще света, И не увеличивала рогов новоявленных Феба, И не висела земля, обтекаема током воздушным, Свой вес утратив, и по длинноватым земным окоемам Рук в то время собственных не простерла еще Амфитрита.

Там, где суша была, пребывали и море и воздух. Н ни на суше стоять, ни по водам нельзя было плавать. Воздух был света лишен, и форм ничто не хранило. Все еще было в борьбе, потом что в массе единой Холод сражался с теплом, сражалась с влажностью сухость, Битву с значимым вело невесомое, жесткое с мягеньким.

Бог и природы почин раздору конец, положили. Он небеса от земли отрешил и воду от суши. Воздух густой отделил от ясность обретшего неба. Опосля же, их разобрав, из груды слепой их извлекши, Различные дав им места, — связал согласием мирным. Сила огня вознеслась, невесомая, к сводам небесным, Место для себя обретя на самом верху мирозданья, Воздух — ближний к огню по легкости и расстоянью.

Оных плотнее, земля свои притянула частички. Сжатая грузом своим, осела. Ее обтекая, Глуби вода заняла и устойчивый мир окружила. Расположенную так, бог некоторый — какой, непонятно — Массу позже разделил; разделив, по частям разграничил — Землю до этого всего, чтоб все ее стороны гладко Выровнять, вкупе собрал в подобье большого круга. Опосля разлил он моря, отдал приказ им вздыматься от ветров Буйных, повелел им обнять окруженной земли побережья.

Опосля добавил ключи, болота без края, озера; Брегом зигзагообразным он обвел быстроводные реки, Различные в различных местах, — другие земля поглощает, К морю остальные текут и, дойдя, поглощаются гладью Вольно разлившихся вод, и горы им берегом служат. Он повелел разостлаться полям, и равнинам — вдавиться, В зелень одеться лесам, и горам вознестись каменистым. Справа пояса два и слева столько же неба Свод обвели, и меж их, всех иных пламенней, 5-ый.

Сводом объятую твердь означил умысел бога Точно таковым же числом: земля — с пятью полосами. На серединной из их от жары обитать нереально. Две под снегом лежат глубочайшим, а двум меж ними Бог умеренность отдал, перемешав там стужу и пламень. Воздух вплотную навис над ними; как по весу Легче вода, чем земля, так огня он тяжеле.

В воздухе тучам стоять отдал приказ он и плавать туманам, И разражаться громам, смущающим души человеческие, Молниям он повелел и ветрам приносить охлажденье. Но не повсюду владеть дозволил им мира строитель Воздухом. Даже сейчас нелегко воспрепятствовать ветрам, Хоть и по различным путям направляется их дуновенье, Весь наш мир сокрушить. Таково несогласие братьев! Эвр к Авроре тогда отступил, в Набатейское королевство, В Персию, к горным хребтам, озаряемым утренним светом.

Запад и те берега, что солнцем согреты закатным, Поближе к Зефиру, меж тем как в Скифию и в Семизвездье Вторгся страшный Борей; ему супротивные земли Влажны постоянно от туманов сырых и дождливого Австра. Сверху же, выше их всех, расположил он веса лишенный Ясный эфир, никакою земной не запятнанный грязюкой. Лишь только расположил он все по четким границам, — В оной громаде — слепой — зажатые до этого созвездья Стали одно за одним по всем небесам загораться; Чтоб предел ни один не лишен был живого созданья, Звезды и формы богов небесную заняли почву.

Для обитанья вода сверкающим рыбам досталась, Суша земная животным, а птицам — воздух подвижный. Лишь одно существо, что священнее их и способней К мысли высочайшей, — чтобы стать государем остальных, — не являлось. И родился человек. Из сущности божественной coздaн Был он вселенной творцом-зачинателем лучшего мира, Иль юная земля, разбитая с горним эфиром Лишь что, семя еще сохранила родимого неба?

Отпрыск Япета, ее замешав речною водою, Сделал подобье богов, которые всем управляют. И меж тем как, склонясь, другие животные в землю Глядят, высочайшее отдал он лицо человеку и прямо В небо глядеть повелел, подымая к созвездиям глаза. Так земля, что была не так давно безликой и грубой, Преобразись, приняла людей небылые обличья. Первым век золотой народился, не знавший возмездий, Сам соблюдавший постоянно, без законов, и правду и верность. Не было ужаса тогда, ни кар, и словес не читали Суровых на бронзе; масса не дрожала тогда, ожидая В ужасе решенья судьи, — в сохранности жили без судей.

И, под секирой упав, для странствий в чужие пределы С гор не спускалась собственных сосна на текущие волны. Смертные, не считая родных, никаких побережий не знали. Не окружали еще отвесные рвы укреплений; Труб не бывало прямых, ни медных рогов искривленных, Не было шлемов, мечей; упражнений военных не зная, Сладкий вкушали покой безопасно живущие люди.

Также, от дани вольна, не тронута острой мотыгой, Плугом не ранена, все земля им сама приносила, Едой довольны полностью, получаемой без принужденья, Рвали с деревьев плоды, земляничник нагорный сбирали, Терн, и на крепких ветвях висячие ягоды тута, Иль сбор желудей, что с деревьев Юпитера пали.

Вечно стояла весна; приятный, холодным дыханьем Нежно нежил зефир цветочки, не знавшие сева. Боле того: сбор без распашки земля приносила; Не отдыхая, поля золотились в томных колосьях, Реки текли молока, струились и нектара реки, Капал и мед золотой, сочась из зеленоватого дуба. Опосля того как Сатурн был в сумрачный Тартар низвергнут, Миром Юпитер обладал, — серебряный век народился. Золота ужаснее он был, но желтоватой меди ценнее. Сроки старой весны уменьшил в то время Юпитер, Лето с зимою создав, сотворив и неправильную осень С короткой весной; поделил он четыре времени года.

Здесь, в первый раз, сожжен жарой иссушающей, воздух Стал раскаляться и лед — повисать под ветром морозным. Здесь в первый раз в домах расселились. Домами служили Людям пещеры, кустики и лыком скрепленные ветки. В 1-ый раз семечки Церерины в бороздах длинноватых Были зарыты, и вол застонал, ярмом удрученный. Третьим за теми 2-мя век медный явился на смену; Духом суровей он был, склонней к ужасающим браням, — Но не преступный еще. Крайний же был — из железа, Худшей руды, и в него ворвалось, нимало не медля, Все нечестивое.

Стыд удрал, и правда, и верность; И на их место тотчас возникли обманы, коварство; Козни, насилье пришли и проклятая жажда наживы. Начали парус вверять ветрам; но еще мореходы Худо их знали тогда, и на высях стоявшие горных На непривычных волнах корабли закачались в первый раз. Принадлежавшие всем до сих пор, как солнце и воздух, Длинноватой межою ноля землемер усмотрительный разметил, И от богатой земли «не одних урожаев и подабающей Требовать стали пищи, но вошли и в утробу земную; Те, что скрывала земля, отодвинувши к теням стигийским, Стали богатства копать, — ко всякому злу побужденье!

С вредным железом тогда железа вреднейшее злато Вышло на свет и война, что и златом крушит, и железом, В кровавой руке сотрясая со звоном оружье. Люди живут грабежом; в хозяине гость не уверен, В зяте — тесть; редка приязнь и меж братьями стала. Супруг супругу убить готов, она же — жена. Страшные мачехи, те аконит подбавляют смертельный; Ранее времени отпрыск о годах читает отцовских. Пало, повержено в останки, благочестье, — и дева Астрея С увлажненной от крови земли ушла — из бессмертных крайней.

Не был, но, земли безопасней эфир высочайший: В королевство небес, молвят, стремиться стали Гиганты; К звездам высочайшим они громоздили ступенями горы. Здесь всевластный отец Олимп сокрушил, ниспослал он Молнию; с Оссы он сверг Пелион на нее взгроможденный. Грузом давимы земли, лежали тела великанов, — Здесь, по преданью, деток изобильной напитана кровью, Влажною стала земля и горячую кровь оживила; И, чтобы от рода ее сохранилась какая-то память, Образ отдала ей людей.

Но и это ее порожденье Совсем не чтило богов, на убийство свирепое падко, Склонно насилье творить. Узнаешь рожденных от крови! Это Сатурний-отец увидал с высочайшей твердыни И застонал и, стола Ликаонова гнусный припомнив Пир, недавний еще, получить не успевший огласки, Мощным в душе запылав и достойным Юпитера гневом, Созвал богов на совет. И не медлили званые боги. Есть дорога в выси, на ясном зримая небе; Млечным зовется Методом, собственной белизною видна. То для всевышних богов — дорога под кров Громовержца, В королевский Юпитера дом.

Красуются справа и слева Атрии авторитетных богов, с дверями, открытыми настежь. Чернь где придется живет. В передней же части чертога Встали пенаты богов — небожителей, властию славных. Это-то место — когда б в выражениях был я смелее — Я бы именовал, не опасаясь, Палатином великого неба. Так, расселись чуть в покоях мраморных боги, На возвышенье, рукою опершись на скипетр из кости, Три раза, четырежды Он потряс приводящие в кошмар Волосы, поколебав и землю, и море, и звезды.

Следом за тем разрешил и уста, возмущенные гневом: «Нет, я не наиболее был вселенной моей озабочен В те времена, как хоть какой из противников змееногих готов был С соткой протянутых рук на пленное ринуться небо! Хоть и ожесточенный был неприятель, — но тогда от одного рода Происходила война и единый имела источник. Сейчас же всюду, где мир Нереевым гулом охвачен, Должен смертный я род убить. Клянуся реками Ада, что под землей протекают по роще стигийской, — Было испытано все. Но неизлечимую язву Следует срезать клинком, чтобы здравую часть не задело.

Есть полубоги у нас, божества наши сельские; нимфы, Фавны, сатиры и гор жители одичавших — сильваны. Ежели мы их до сих пор не почтили жилищем на небе, Землю мы дали им и на ней разрешим оставаться. Но, о Всевышние! Все же достаточно ль они безопасны, Нежели мне самому, и вас и перуна владыке, Козни строить посмел Ликаон, прославленный зверством?

Так было, когда осмелился сброд нечестивый Римское имя залить в неистовстве — Цезаря кровью. Страхом был поражен, что громом, при этом паденье Род человечий, вся содрогнулась вселенная ужасом. Настолько же радостна для тебя твоих близких преданность, Август, Сколь Громовержцу — богов благоверность.

Только голосом он и рукой Ропот вокруг подавил, все опять безмолвными стали. Лишь только кончился вопль, подавлен владыки величьем, Сызнова речью таковой прервал Юпитер молчанье: «Он уже кару понес, и о этом оставьте заботу. Что сделал он и как был наказан, о том сообщу я: Наших достигла ушей недобрая времени слава. Чая, что ложна она, с вершины спускаюсь Олимпа, Обозреваю я — бог в людском виде — землю.

Долго б пришлось исчислять, как много повсюду отыскал я Злобного. Истине всей молва уступала дурная. Вот перебежал я Менал, где звериные страшны берлоги, Опосля в Киллену зашел и в холодные сосны Ликея, В домы аркадцев заходил и под кров неприютный тирана. Сумерки поздние ночь меж тем влекли за собою. Подал я символ, что пришло божество, — люд здесь молиться Начал.

Сначала Ликаон над обетами стал насмехаться И говорит: «Испытаю при всех в открытую, бог ли Он либо смертный. Тогда не будет сомнительна правда». В ночь, отягченного сном, сгубить нечаянной гибелью Желает меня. По душе ему этак испытывать правду. Но, не наслаждаясь тем, одному из заложников, коих Отправил молосский люд, клинком пронзает он гортань.

Опосля в кипящей воде он членов часть полумертвых Варит, другую же часть выпекает на огне разведенном. Лишь только подал он их на столы, я молнией мстящей Дом повалил на него, на достойных обладателя пенатов. Он, устрашенный, бежит; тишины деревенской достигнув, Воет, пытаясь вотще говорить. Уже обретают Ярость былые уста, с привычною страстью к убийству Он нападает на скот, — и доныне на кровь веселится! Шерсть уже заместо одежд; стают лапами руки. Вот уж он — волк, но следы сохраняет прежнего вида: Та же на нем седина, и прежняя в морде свирепость, Светятся так же глаза, и лютость в виде та же.

Дом сокрушился один — одному ли пропасть подобало! Как будто заговор здесь преступный замыслили! Означает, Пусть по заслугам и казнь понесут! Таков приговор мой». Речь Громовержца одни одобряют, еще подстрекая Ярость его; у остальных молчание служит согласьем. Но человечий род, обреченный на смерть, жалеют Все; каковой будет вид земли, лишившейся смертных, Все вопрошают, и кто приносить на жертвенник будет Ладан? Иль желает зверью он дать опустелую землю? И на вопросец их в ответ, — что его-де о этом забота, — Вышних правитель запрещает дрожать и, не похожее с прежним, Он обещает явить — расчудесным рождением — племя.

Вот уж по всей земле разметать он готов был перуны, Да убоялся, пылать от огней не начал бы стольких Неба священный эфир и длинноватая ось не зажглась бы. Вспомнил, — так судьбы гласят, — что некогда время наступит, Срок, когда море, земля и небесный дворец зажгутся, — Смерть будет угрожать дивнослаженной мира громаде.

Стрелы тогда отложил — мастеров-циклопов работу, Кару иную избрал — человечий род под водою Вздумал сгубить и с небес проливные дождики опрокинул. Он Аквилона тотчас заключил в пещерах Эола И дуновения все, что скопления туч отгоняют. Выпустил Нотка. И Нот на мокроватых выносится крыльях, — Лик устрашающий укрыт под смольно-черным туманом, Влагой брада тяжела, по сединам потоки струятся, И облака на челе; и крылья и грудь его в каплях.

Лишь только сжал он рукою пространно нависшие тучи, Треск раздался, и дождики, дотоль запертые, излились, В радужном платьице собственном, Юноны вестница, воды Стала Ирида сбирать и ими напитывать тучи. В поле хлеба полегли; погибшими видя надежды, Рыдает селянин: пропал труд целого года напрасный. Не удовольствован гнев Юпитера — небом; лазурный Брат помогает ему, посылая воды на помощь. Реки созвал, и, когда под кров собственного государя Боги речные вошли, — «Прибегать к увещаниям долгим Незачем мне, — говорит.

Надобно так. Отворите дома, отодвиньте преграды И отпустите тотчас всем вашим потокам поводья». Так отдал приказ. И они родникам расширяют истоки И, устремляясь к морям, в необузданном катятся беге. Сам он трезубцем своим о землю стукнул.

Она же Дрогнула вся и воде на свободу открыла дорогу. И по широким полям, разливаясь, несутся потоки; Вкупе с хлебами несут деревья, людей и животных, Тащат дома и все, что в домах, со святынями вкупе. Ежель остался дом, устоял пред такою бедою Неповрежденный, то все ж он затоплен водою высочайшей, И уже укрыты от глаз погруженные доверху башни. Суша и море соединились, и различья меж ними не стало, Все было — море одно, и не было брега у моря.

Кто перебрался на бугор, кто в лодке посиживает крутобокой И загребает веслом, где сам обрабатывал пашню. Тот над нивой плывет иль над кровлей утопшего дома Сельского. Рыбу иной уже ловит в вершине у вяза, То в зеленеющий луг — случается — якорь вонзится, Либо за ветки лозы зацепляется гнутое днище. Там, где не так давно травку щипали поджарые козы, Расположили свои неуклюжие туши тюлени. И в изумленье глядят на рощи, грады и зданья Девы Нереевы. В лес заплывают дельфины, на сучья Верхние вдруг налетят и, ударясь, дуб заколеблют.

Волк плывет меж овец, волна льва рыжего тащит, Тащит и тигров волна; не впрок безмерная сила Вепрю, ни ног быстрота влекомому током оленю. Долго земли проискав, куда опуститься могла бы, Падает в море, кружа, с изнемогшими крыльями птица, Залиты были бугры своевольем непомерной бездны, — В самые маковки гор морской прибой ударяет.

Гибнет в воде большинство; а немногих, водой пощаженных, При недочете во всем, длительный голод смиряет. От Аонийских вершин отделяет Эту Фокида, — Тучные земли, дотоль они землями были, сейчас же Моря частичка, воды необычной обширное поле. Там крутая взнеслась гора двухвершинная к звездам, Именованьем.

К ней-то Девкалион — остальное вода покрывала — С брачной подругой собственной пристал на малеханькой лодке, Нимфам корикским они и гор божествам помолились, Вещей Фемиде, тогда прорицалищем оным владевшей, Не было лучше вовек, ни правдолюбивее супруга, Богобоязненна так ни одна не бывала из дам. И как Юпитер узрел, что мир стал водянистым болотом, И что остался он там из стольких тыщ единым, И что осталась она из стольких тыщ единой, Оба невинны душой, богов почитатели оба, — Он облака раскидал, Аквилоном туман отодвинул, Земли явил небесам и выси эфирные землям.

Моря недолог был гнев; сложив о 3-х зубьях оружье, Воды владыка морской усмиряет и вставшего поверх Волн голубого зовет Тритона, чьи отроду плечи В красных ракушках, и дуть велит в трубицу морскую: Сиим он символ подает отозвать и потоки и волны. Избрал из раковин тот пустую трубу завитую, Что расширяется ввысь от низа крученого; ежели В море такую трубу на просторе наполнить дыханьем, Глас достигнет брегов, где солнце встает и ложится. И только коснулось трубы божество с брадой влажной, Только громогласно она заиграла отбой по приказу, Все услыхали ее потоки, — земные, морские, — Суровый приказ услыхав, потоки ей все покорились.

Реки спадают, уже показались возникшие холмы; Море снова в берегах и в руслах полные реки, И выступает земля, с убываньем воды прибывая. К вечеру долгого дня и лесов показались макушки Голые, тина у их еще на ветвях оставалась. Мир возродился земной. И увидев, что так опустел он И что в печали земля глубочайшим объята молчаньем, Девкалион, зарыдав, к собственной обращается Пирре: «Нас, о сестра, о супруга, о единая дама в мире, Ты, с кем и общий род, и дед у обоих единый, Нас ведь и брак съединил, сейчас съединяет опасность, — Сколько ни лицезреет земли Восток и Запад, всю землю Мы населяем вдвоем.

Остальное все морю досталось. Но и поныне еще не полностью мы убеждены в нашей Жизни, еще облака заполняют нам страхом душу. Что, ежели б ты без меня судьбы избежала, бедняжка, Было бы в сердечко твоем? И как бы могла одинокой Ты этот ужас пережить? И кто б твои муки утешил? Я, о поверь, ежели б ты оказалась добычею моря, Сам за тобою, супруга, оказался б добычею моря.

О, ежели б мог возродить я народы искусством отцовским, О, ежели б души вливать умел в изваянья из глины! Сейчас же в нас только двоих сохраняется смертных порода; Так уж угодно богам, чтобы людей прототипом мы остались». Оба зарыдали. Им захотелось молиться небесным Силам и помощи их попросить, о судьбине гадая. Медлить не стали они. Подступают к водам Кефиса, Что непрозрачны еще, по руслу знакомому льются.

Там, водяную струю возлияв, для себя оросили Платьице и темя они, позже направиться оба В храм богини торопятся, которого кровля белела, Запятанным покрытая мхом, алтари ж без огня пребывали: И только коснулись они храмовых ступеней, как свалились Наземь, устами прильнув к прохладному камню, — и вкупе Молвили так, трепеща: «Коль Вышние правой мольбою Могут смягчиться, и гнев умилостивляется божий, Молви, Фемида, каким искусством убыток восполнить Нашего рода; подай, добрейшая, помощь в потопе!

Остолбенели они, и нарушила первой молчанье Пирра; богини она покориться веленьям не хочет; Молит прощенья себе; уста оробели, опасается Мамы тень оскорбить, назад ее кости кидая. Но повторяют меж тем слепое неясное слово, Участь предрекшее им, и сами с собой размышляют. Ласковой речью тогда Прометид обращается мягко К Эпиметиде. Наша праматерь — земля. В телесах ее сокрытые кости, Думаю — камешки.

Кидать их за спину нам повеленье». Хоть толкованьем таковым уверил супруг Титаниду, Все же надежда смутна, — так к советам небесным Не достаточно доверья у их. Но что за беда попытаться? Вот и сошли; покрывают главу, распоясали платьица И, по приказу, назад на следы свои камешки кидают. Камешки, — поверил бы кто, не будь очевидцем древность? Часть состава камешков, что была земляною и мокроватый Сок содержала в для себя, пошла на потребу для тела; Крепкая ж часть, что не гнулась совершенно, в костяк обратилась, Жилы же в части камешков под тем же остались названьем.

Времени не достаточно прошло, и, по воле Всевышних, каменья Те, что мужчина кидал, и наружность парней обретали; А из-под дамских бросков вновь дамы в мир ворачивались. То-то и жесткий мы род, во всяком труде закаленный, И доказуем собой, каково было наше начало!

Различных по виду позже животных своим изволеньем Скоро земля родила, когда разогрелась от солнца. Сырость прежняя, ил и болотная липкая влага Стали от зноя вспухать, и зародыши всяческой твари, Вскормлены солнцем живым, как в материнской утробе, В их развивались и собственный воспринимали со временем вид. Так, покинет чуть семиустый мокроватые нивы Нил и теченье свое предоставит прежнему руслу, И под светилом небес разогреется ил нанесенный, Много животных тогда хлебопашцы находят под каждым Камнем земли: одних в зачаточном виде, при самом Миге рожденья, остальных еще при начале развитья, Совсем без членов, и часть одного тела часто Жизнь проявляет, а часть остается землей первобытной.

Ибо, коль сырость и жар меж собою смешаются в меру, Плод зачинают, и все от этих двоих происходит. Ежели ж в боренье огонь и вода, — жар мокроватый, возникнув, Все создает: для плодов несогласье согласное — в пользу. Так, только потоп миновал, и земля, покрытая тиной, Зноем небесных лучей насквозь глубоко прогрелась, Множество всяких пород сделала — частично вернула Прежние виды она, сотворила и новейшие виды, И не желала, но все ж, о большой Пифон, породила Также тебя, и для новейших людей ты, змей неизвестный, Страхом стал: занимал ведь чуток ли не целую гору!

Бог, напрягающий лук, — он ранее это оружье Против только ланей одних направлял да коз быстроногих, — Тыщу выпустив стрел и практически что колчан собственный исчерпав, Погибели кинул его, и яд из ран заструился.

И чтоб славы о том не разрушило время, старея, Установил он тогда состязанья, священные игры, — Звали Пифийскими их по имени павшего змея. Нежели парень там побеждал в борьбе, либо в беге, Либо в ристанье, за то получал он дубовые листья: Не было лавров еще: красивым, длинноволосым, Феб им виски окружал любою древесною ветвью.

Как-то Делиец, тогда над змеем победою гордый, Лицезрел, как мальчишка собственный лук, тетиву натянув, выгибает, «Что для тебя, резвый шалун, с могучим орудием делать? Будь же доволен и тем, что какие-то нежные страсти Может твой факел разжечь; не присваивай подвигов наших! Как для тебя уступают — Твари, так меня ты все-же славою ниже». Молвил и, взмахом крыла скользнув по воздуху, стремительный, Тормознул, слетев, на тенистой твердыне Парнаса.

Две он пернатых достал из стрелоносящего тула, Разных: одна прогоняет любовь, иная внушает. Та, что внушает, с крючком, — сверкает концом она острым; Та, что гонит, — тупа, и свинец у нее под тростинкой, Эту он в нимфу вонзил, в Пенееву дочь; а другою, Ранив до мозга костей, уязвил Аполлона, и тотчас Он полюбил, а она избегает любимой зваться. Сумраку рада лесов, она веселится добыче, Взятой с убитых животных, соревнуясь с безбрачною Фебой.

Схвачены были тесьмой волос ее свободные пряди. Все домогались ее, — домоганья ей были противны: И не терпя и не зная парней, все бродит по рощам: Что Гименей, что любовь, что замужество — нет ей заботы. Нередко отец говорил: «Ты, дочь, задолжала мне зятя! Нежно шейку отца руками она обнимала. И подчинился отец. Но красота твоя реализоваться желаньям Не дозволяет твоим; противится девству наружность.

Феб полюбил, в брак желает вступить с увиденной девой. Желает и полон надежд; но своим же вещаньем обманут. Так, колосьев лишась, возгорается легкое жниво Либо пылает плетень от факела, ежели прохожий Очень приблизит его иль под самое утро забудет, — Так обратился и бог весь в пламя, грудь полыхает, Полон надежд, любовь он питает бесплодную в сердечко.

Смотрит: вдоль шейки висят, неубраны, волосы. Думает: «Лучше еще, что сокрыто! Нимфа, постой! Так лань ото льва и овечка от волка, Голуби так, крылом трепеща, от сокола удирают, Все — от неприятеля. А меня любовь вдохновляет к погоне. Свалиться берегись: не для ран сотворенные стопы Да не выяснят шипов, да не стану я боли причиной! Место, которым спешишь, неровно; беги, умоляю, Тише, собственный бег задержи, и тише преследовать буду! Все ж, полюбилась кому, спроси; я не обитатель нагорный, Я не пастух; я скотин и овец не пасу, огрубелый.

Нет, ты не знаешь сама, горделивая, нет, ты не знаешь, Прочь от кого ты бежишь, — оттого и бежишь! Сам мне Юпитер отец. Чрез меня приоткрыто, что было, Есть и сбудется; мной согласуются песни и струны. Правда, метка стрела у меня, но иная Метче, которая грудь пустую поранила сейчас.

Я врачеванье открыл; доктором я именуюсь В мире, и всех на земле мне травок покорствуют характеристики. Лишь как досадно бы это не звучало мне! Больше желал он огласить, но, полная ужаса, Пенейя Мчится бегом от него и его неоконченной речи. Опять была хороша! Обнажил ее красоты ветер, Сзаду одежды ее дуновением встречным трепались, Воздух игривый назад, разметав, откидывал кудри. Бег удвоял красоту. И юноше-богу несносно Нежные речи терять: любовью движим самою, Шагу прибавил и вот по пятам преследует деву.

Так на пустынных полях собака галльская зайца Видит: ей ноги — залог добычи, ему же — спасенья. Вот уж практически нагнала, вот-вот уж надеется в зубы Взять и в заячий след впилась протянутой мордой. Он же в колебании сам, не схвачен ли, но из-под самых Песьих укусов бежит, от чуть не коснувшейся пасти.

Так же дева и бог, — тот страстью, та ужасом гонимы. Все же преследователь, крылами любви подвигаем, В беге быстрей; отдохнуть не желает, он к шейке беглянки Чуток не приник и уже в разметенные волосы дышит. Силы лишившись, она побледнела, ее одолело Скорое бегство; и так, посмотрев на воды Пенея, Молвит: «Отец, помоги! Коль могущество есть у потоков, Лик мой, молю, измени, уничтожь мой погибельный образ!

Фебу приятна и таковой, он, к стволу прикасаясь рукой, Чувствует: все еще грудь под свежайшей корою трепещет. Ветки, как тело, обняв, целует он дерево лаского, Но поцелуев его избегает и дерево даже. Бог — ей: «Если моею супругою стать ты не можешь, Деревом станешь моим, — говорит, — принадлежностью будешь Вечно, лавр, моих ты волос, и кифары и тула. Будешь латинских вождей украшеньем, только веселый глас Грянет триумф и узрит Капитолий процессии празднеств.

Августов дом ты будешь беречь, ты стражем вернейшим Будешь стоять у сеней, тот дуб, что снутри, охраняя, И как моей головы вечно юн нестриженый волос, Так же носи на для себя свои вечнозеленые листья». Кончил Пеан. И свои сотворенные лишь что ветки, Богу покорствуя, лавр склонил, как как будто кивая. Есть в Гемонии дол; замыкает его по обрывам Лес.

Его Темпе зовут; по нему-то Пеней, вытекая Прямо из Пиндовых недр, свои воды вспененные катит; Тяжким паденьем своим в облака он пар собирает И окропляет дождиком моросящим леса вершины. И утомительный шум оглашает не лишь окрестность. Там находится дом, обиталище, недра святые Данной великой реки; пребывая в скалистой пещере, Водами правил Пеней и нимфами, жившими в водах, Единоземные там поначалу сбираются реки, Сами не зная, — отца поздравлять надлежит, утешать ли: Сперхий, который родит тополя, Энипеи неспокойный, Здесь же старик Апидан и Амфрид ленивый с Ээем; Опосля остальные сошлись, которые в свободном стремленье К морю выводят свои от блужданий усталые воды, Инах один не пришел; в глубочайшей укрывшись пещере, Множит он воды слезой; несчастный о дочери Ио Рыдает, как как будто навек погибла; не знает, в живых ли Либо средь манов она, — но нигде он ее не находит; Задумывается, — нет уж нигде, и худшего всекрете опасается.

Лицезрел Юпитер ее, когда от реки ворачивалась Отчей, и — «Дева, — произнес, — что достойна Юпитера, всех бы Ложем своим осчастливила ты; входи же под сени Рощ глубочайших, — и ей он рощ демонстрировал сени, — Солнце пока высоко посредине стоит небосвода. Ежели страшно одной подступать к звериным берлогам, В рощ тайники ты войдешь, имея защитником бога, И не из черни богов, но того, кто великий небесный Скипетр держит в руке и летучие молнии мечет.

О, не беги! И пастбища Лерны Были уже сзади, и Лиркея поля с деревами Тоже; но бог, наведя на землю пространную темень, Укрыл ее, бег задержал и стыд девичий похитил. Тут-то Юнона с небес как раз и посмотрела на Аргос, И, подивившись тому, что летучее скопление как будто Ночь посреди белоснежного дня навлекает, решила, что это Не от реки, что оно взошло не от почвенной воды.

И огляделась кругом: где супруг, — потом что проделки Знала уже за своим попадавшимся нередко супругом. И, как его в небесах не отыскала, — «Или я ошибаюсь, Либо обиду терплю! Он же супруги приход предчувствовал и незамедля Инаха молодую дочь преобразовал в белую телку, Но и телицей она — хороша. Сатурния хвалит, — Нехотя, правда, — ее красоту; да чья, да откуда, Стада какого она, вопрошает, как как будто не зная. Лжет Юпитер, — землей-де она рождена, — чтобы покончить Эти расспросы.

Ее в подарок Сатурния просит. Что было делать? Любовь жестоко дать, не дать же — Впрямь подозрительно. Стыд — дать уверяет, любовь же — Разубеждает его. И быть бы стыду побежденным. Все ж настолько небольшой дар, как телку, сестре и супруге Не подарить, — так ее, пожалуй, сочтет не за телку! Супруга любовницу взяв, отрешилась богиня не сходу, От спасенья: страшил ее супруг, и обманы смущали, И поручила ее сторожить Аресторову Аргу.

Кругом сотка глаз на его голове разместилась. И, соблюдая черед, только по два они отдыхали, А другие, служа, стоять продолжали на охране. Где бы Арг ни стоял, повсевременно смотрел он на Ио, С Ио глаз не спускал, хотя б и спиной повернувшись. Деньком он пастись ей давал, но, лишь только солнце садилось, В хлев запирал, обвязав недостойной веревкою шейку. Ио древесной листвой и горьковатой травою питалась, Заместо постели лежит на земле, не постоянно муравою Устланной, бедная!

Пьет из илистых нередко потоков. К Аргу в один прекрасный момент она протянуть с мольбою желала Руки, — но не было рук, что к Аргу могли б протянуться; И, попытавшись пенять, издала только коровье мычанье И испугалась сама — испугал ее свой глас. Вот побережьем идет, где нередко, бывало, резвилась, К Инаху: но только в воде увидела морду с рогами, Вновь испугавшись, она от себя с отвращеньем бежала. Сестры наяды ее не узнали; не знает сам Инах, Кто перед ним.

А она за папой и за сестрами бродит, Трогать себя им дает и ластится к ним, изумленным. Свежайшей травки луговой протянул престарелый ей Инах. Руку лижет она и отцовы целует ладошки. Слез не может сдержать и, последуй слово за ними, Помощи б стала просить, назвалась бы и горе открыла. Буковка уже — не слова — ногой нанесенная в прахе, Горестный символ подала о ее изменившемся теле.

О, когда б я тебя не обрел, не отыскал бы, Легче был бы мой плач. Молчишь, на мои ты, немая, Не отвечаешь слова и лишь вздыхаешь глубоко Либо мычишь мне в ответ и большего сделать не можешь, Я же, не знавший, для тебя светильники брака готовил: Первой надеждой моей был зять, второю внучата, Сейчас из стада возьмешь ты супруга, из стада и отпрыска.

Даже и гибелью нельзя мне столькие муки покончить! Бог я — для себя на беду, мне замкнуты двери кончины, И неутешный мой плач продолжится нескончаемые веки». Так горевали они, но приблизился Арг многоокий, Дочь оторвал от отца и ее на дальние гонит Пастбища. Там, в стороне, горы он увидел вершину, Сел на нее и глядит на четыре стороны света. Горних правитель не мог таковых Форониды несчастий Долго терпеть; он отпрыска зовет, порожденного светлой Девой Плеядой; велит, чтобы погибели кинул он Арга.

Долго ли крылья к ногам привязать, в могучую руку Тростку снотворную взять, волоса покрывалом окутать! Вот из отцова дворца, снарядясь, Юпитера отпрыск Тотчас на землю скользнул, с головы покрывало отбросил, Также и крылышки снял. Только трость одну сохранил он; Гонит он ею — пастух — уведенных потайно с собою Коз, по полям без дорог, на тростинках свирели играя.

Голосом новеньким пленен блюститель Юнонин. Отпрыск Атланта присел, разговором и долгой беседой Длящийся день растянул и, на дудках играя скрепленных, Всекрете пробовал меж тем победить сторожащие глаза. Все-же борется тот, чтобы неге сна не поддаться; И хоть уж часть его глаз в дрему погрузилась, иная Бдит.

Обращается он с вопросцем, издавна ли открыли Метод, как сделать свирель, — и каким разуменьем открыли? Бог же: «В прохладных горах аркадских, — в ответ начинает, — Самой известной была меж гамадриад нонакринских Дева-наяда одна, ее звали те нимфы Сирингой. Нередко спасалась она от сатиров, за нею бегущих, И от разных богов, что в тенистом лесу обитают И в плодородных полях.

Ортигийскую чтила богиню Делом и девством она. С пояском, по уставу Дианы, Взгляды могла б одурачить и сойти за Латонию, ежели б Не был лук роговым, а у той золотым бы он не был. Путали все же их. Раз ворачивалась Сиринга с Ликея; И увидал ее Пан и, сосною увенчан колющейся, Молвил такие слова…» — привести только слова оставалось И поведать, как, отвергнув мольбы, убегала Сиринга, Как она к тихой реке, к Ладону, поросшему тростьем, Вдруг подошла; а когда ее бег прегражден был водою, Образ ее поменять сестриц водяных попросила; Пану казалось уже, что держит в объятьях Сирингу, — Но не девический стан, а болотный тростник обнимал он; Как он вздыхает и как, по тростинкам задвигавшись, ветер Тоненький звук издает, схожий на жалобный голос; Как он, новеньким пленен искусством и сладостью звука, «В этом согласье, — произнес, — навсегда мы останемся вместе!

Лишь о этом желал поведать Киллений, как видит: Все посомкнулись глаза, все глаза от сна позакрылись, Тотчас он глас сдержал и сна глубину укрепляет, Тростью магической собственной проводя по очам изнемогшим. Сонный качался, а бог незаметно клинком серповидным Арга разит, где сошлись затылок и шейка, и тело Сбрасывает, и гору неприступную кровью пятнает.

Арг, лежишь ты! И свет, в настолько почти всех глазах пребывавший, Сейчас погас; и одна всей соткой ночь овладела. Дочь Сатурна берет их для птицы собственной и на перья Ей считает, и хвост глазками звездистыми полнит. И запылала она, отложить не изволила гнева И, наводящую дрожь Эринию в глаза и душу Девы Аргосской наслав и в грудь слепые стремленья Ей поселив, погнала ее в ужасе по кругу земному.

Ты оставался, о Нил, крайним в ее испытаньях. Лишь достигла его, согнула колена у брега Самого и улеглась, запрокинув упругую выю. Может только наверх глядеть и к звездам глаза подымает; Стоном и плачем своим, мычаньем, с рыданьями похожим, Муки молила прервать, Юпитеру жалуясь как будто. Он же, супругу свою обнимая вкруг шейки руками, Просит, чтобы та в конце концов прекратила возмездие: «Страхи Впредь отложи, — говорит, — никогда для тебя дева не будет Поводом муки», — и сам к стигийским взывает болотам.

И только смягчилась она, та прежний собственный вид воспринимает, И пропадают рога, и кружок миниатюризируется глаза, Опять сжимается рот, ворачиваются плечи и руки, И исчезает, на 5 ногтей разделившись, копыто. В ней ничего уже нет от скотины, — одна белизна только.

Службой наслаждаясь 2-ух собственных ног, выпрямляется нимфа. Лишь опасается еще говорить, — подобно телице, Не замычать бы, — и речь пресеченную пробует неуверенно. Сейчас богиня она величайшая нильского люда. Верят: родился Эпаф в конце концов у нее, восприявшей Семя Юпитера; он в городках почитался, во храмах Вкупе с папой.

По летам и возможностям ровнею был с ним Солнца дитя Фаэтон. Когда он в один прекрасный момент, зазнавшись, Не пожелал уступить, похваляясь родителем Фебом, Спеси не снес Инахид. Ты же, коль истинно я создан от небесного корня, Символ даруй мне, что род мой таков; приобщи меня к небу! Тяжело огласить, почему Климена — мольбой Фаэтона Тронута либо гневясь, что взвели на нее обвиненье, — Обе руки к небесам подняла и, взирая на солнце, — «Светом его, — говорит, — чьи лучи настолько ярко сверкают, Отпрыск, клянусь для тебя им, который нас лицезреет и слышит, — Сиим, которого зришь, вот сиим, что правит вселенной, Фебом рожден ты!

Коль ересь говорю, себя видеть мне Пусть воспретит, и очам сей день да будет последним! Труд недолгий для тебя — узреть отцовских пенатов: Там, где восход, его дом граничит с нашей землею. Ежели стремишься душой, отчаливай и будешь им признан». Тотчас радостный вскочил, услыхав материнское слово, И уж готов Фаэтон охватить все небо мечтою. Вот эфиопов собственных и живущих под пламенем солнца Индов прошел он и вмиг к отцовскому прибыл восходу.

Солнца высочайший дворец подымался на стройных колоннах, Золотом ясным сверкал и огню подражавшим пиропом. Поверху был он покрыт глянцевитой слоновою костью, Створки двойные дверей серебряным блеском сияли. Материал затмило мастерство, — потом, что явил там Мулькибер глади морей, охватившие поясом земли; Круг земной показал и над кругом нависшее небо. Боги морские в волнах: меж ними Тритон громогласный, Непостоянный Протей, Эгеон, который сжимает Массивным объятьем своим китов безмерные спины.

Также Дорнда с ее дочерьми; те плавали в море, Эти, присев на утес, сушили собственный волос зеленоватый, Этих же рыбы везли; лицом не тождественны были И не различны они, как быть полагается сестрам, А на земле — городка, и люди, и рощи, и животные, Реки и нимфы на ней и различные сельские боги. Сверху покрыты они подобьем блестящего неба. Символов небесных по 6 на правых дверях и на левых. Лишь дорогой крутой пришел туда отпрыск Климены, В дом только вошел он отца, в чьем не был отцовстве уверен, Тотчас направил шаги к лицу родителя прямо И в отдалении стал; не в силах был вынести света Поближе.

Посиживал перед ним, пурпурной закутан одеждой, Феб на престоле собственном, сиявшем игрою смарагдов. С правой и левой руки там Дни стояли, за ними Месяцы, Годы, Века и Часы в расстояниях равных; И юная Весна, венком расцветающим венчанна; Голое Лето за ней в повязке из спелых колосьев; Здесь же стояла, грязна от раздавленных гроздьев, и Осень; И ледяная Зима с взлохмаченным волосом белоснежным.

Вот приведенного в ужас новизною предметов с престола Юношу Феб увидал все зрящими в мире глазами. Что в этом дворце для тебя нужно, Чадо мое, Фаэтон? Тебя ли отвергну? Тот отвечает: «О свет всеобщий великого мира, Феб, мой отец, ежели так именовать себя мне позволяешь, Ежели Климена вины не прячет под образом ложным! Дай мне, родитель, залог, по которому верить могли бы, Что порожден я тобой, — отреши заблужденья от духа», Так он произнес.

И отец лучи отложил, что сияли Вкруг головы у него, повелел пододвинуться поближе И, обнимая его, — «Не заслужено, — молвит, — тобою, Чтоб отторг я тебя, — Климена правду произнесла. А чтобы сомненье твое уменьшилось, дара хоть какого Сейчас требуй, и я дам. Очевидец — болото, которым Клясться боги должны, очам незнакомое нашим».

Лишь он кончил, а тот колесницу отцовскую просит, Права только день управлять крылоногими в небе жеребцами. И пожалел здесь отец, что поклялся; три и четыре Раза качнул головой лучезарной, сказав: «Безрассудна Речь моя опосля твоей. О, ежели б мог я обратно Взять обещанья! Поверь: только в этом для тебя отказал бы. Я не советую, отпрыск. Небезопасны твои пожеланья. Много спросил, Фаэтон!

Такие дары не подступают, Отпрыск мой, ни силам твоим, ни совсем младенческим годам. Смертного рок у тебя, а желанье твое не для смертных. Больше того, что богам касаться дозволено горним, Ты домогаешься. Пусть о для себя мнит каждый, как желает, Все же не может никто устоять на оси пламеносной, Не считая меня 1-го. И даже правитель Олимпа Сам, что перуны стремит страшной десницей, не станет Сей колесницы вести.

А кто же Юпитера больше? Крут сначала подъем, поутру освеженные жеребцы Всходят чуть по нему. Наивысшая точка — на полдне, Созидать оттуда моря и земли иногда самому мне Боязно, грудь и моя, замирая, от ужаса трепещет. Путь — по наклону к концу, и нужно уверенно править. Даже Тетида, меня внизу в свои воды приемля, Ужасом объята постоянно, как бы я не низринулся в пропасть. Вспомни, что небо еще, неизменный влекомо вращеньем, Вышние звезды стремит и движением крутит их скорым.

Мчусь я навстречу, светил не покорствуя общему ходу; Наперекор я один выезжаю стремительным кругом. Представь, что я дам колесницу. И что же? Ты сумел бы Полюсов ход победить, не отброшенный быстрою осью? Либо, быть может, в душе ты думаешь: есть там дубровы, Грады бессмертных богов и дарами богатые храмы? Нет — препятствия там да звериные встретишь обличья! Чтобы направленье держать, никакой не отвлечься ошибкой, Должен ты там пролетать, где Тельца круторогого минешь, Лук гемонийский и пасть свирепого Льва; Скорпиона, Суровые лапы свои охватом согнувшего длинноватым, И по иной стороне — клешнями грозящего Рака.

Четырехногих сдержать, огнем возбужденных, который В их пламенеет груди и ноздрями и пастями пышет, Будет для тебя нелегко. И меня еле терпят, чуть только Характер распалится крутой, и противится поводу выя. Ты же, — чтобы лишь не стать мне даятелем смертного дара, — Поберегись, — не поздно еще, — измени пожеланье!

Правда, поверив тому, что родился от нашей ты крови, Верных залогов ты ждешь? Мой ужас для тебя — верным залогом! То, что отец я, — отца доказует боязнь. Погляди же Мне ты в лицо. О, когда б ты мог опустить свои глаза В грудь мне и там, в глубине отцовскую созидать тревогу!

И, в конце концов, взгляни, что есть в изобильной вселенной: Вот, из стольких ее — земных, морских и небесных — Благ попроси что-нибудь, — ни в чем не получишь отказа. От 1-го воздержись, — что казнью обязано называться, Честью же — нет.

Фаэтон, не дара, но экзекуции ты просишь! Шейку для чего мне обвил, неопытный, ласковым объятьем? Не сомневайся во мне — я клялся стигийскою влагой, — Все, что желаешь, отдам. Но лишь желай поразумней». Он увещанья скончал. Но тот отторгает советы; Настолько же настойчив, горит желаньем владеть колесницей. Юношу все ж в конце концов, по способности медля, родитель К той колеснице ведет высочайшей — изделью Вулкана. Ось золотая была, золотое и дышло, был обод Вкруг колеса золотой, а спицы серебряны были.

Упряжь украсив жеребцов, хризолиты и ряд самоцветов Различных кидали лучи, отражая сияние Феба. Духом отважный, стоит Фаэтон изумленный, на диво Смотрит; но вечно бодра, уже на румяном востоке Створы багряных дверей открывает Аврора и сени, Полные роз. Бегут перед ней все звезды, и строй их Люцифер угонит; небес покидает он стражу крайним. Видя его и узрев, что земли и мир заалели И что рога у луны на финале, истаяли как будто, Скорым Орам Титан отдал приказ запрягать, — и богини Резвые вмиг исполняют приказ; изрыгающих пламя, Сытых амброзией, вслед из больших небесных конюшен Четырехногих ведут, надевают им гулкие узды.

Отпрыска лицо меж тем покрывает родитель священным Снадобьем, чтоб вытерпеть могло оно жгучее пламя; Кудри лучами ему увенчал и, в предчувствии горя, Сильно смущенный, не раз вздохнул тяжело и промолвил: «Ежели можешь ты внять хоть сиим отцовским советам, Отпрыск, берегись погонять и крепче натягивай вожжи.

Жеребцы и сами бегут, удерживать тяжело их волю. Не соблазняйся методом, по 5 поясам вознесенным. В небе прорезана вкось широким изгибом дорога, 3-х поясов широтой она ограничена: полюс Южный минует она и Аркт, аквилонам примыкающий. Данной для нас дороги держись: следы от колес ты заметишь. Чтобы однообразный жар и к земле доносился и к небу, Не опускайся и ввысь, в эфир, не стреми колесницу. Невредим серединой проедешь. Не уклонился бы ты направо, к Змею витому, Не увлекло б колесо и налево, где Жертвенник тонкий.

Путь меж ними держи. В остальном доверяю Фортуне, — Пусть помогает для тебя и рекомендует лучше, чем сам ты! Я говорю, а уже рубежи на брегах гесперийских Мокроватая тронула ночь; нельзя нам долее медлить. Требуют нас. Уже мрак удрал и Заря засветилась. Вожжи рукой схвати! А коль можешь еще передумать, Не колесницей моей, а советом воспользуйся лучше. Время еще не ушло, и стоишь ты на почве не зыбкой, Не в колеснице, для тебя не к добру, по незнанью, желанной.

Лучше расслабленно смотри на свет, что я землям дарую». Парень телом своим колесницу легкую занял, Встал в нее, и вожжей руками коснулся в восторге, Счастлив, и благодарит отца, несогласного сердечком. Вот крылатых меж тем, Пироя, Эоя, Флегона, Этона также, солнца жеребцов, пламеносное ржанье Воздух заполнило.

Бьют ногами засов; и как лишь, Внука не зная судьбы, открыла ворота Тетида И нашелся вдруг простор обширного мира, Быстро помчались они и, воздух ногами взрывая, Пересекают, несясь, облака и, на крыльях поднявшись, Опережают уже рождаемых тучами Эвров. Легок, но, был груз, не могли почувствовать его жеребцы Солнца; была лишена и упряжь обыденного веса, — Коль недостаточен груз, и суда крутобокие валки, Легкие очень, они на ходу неустойчивы в море, — Так без перегрузки собственной соответствующей прядает в воздух Иль низвергается вглубь, как как будто пуста, колесница.

Лишь почуяла то, понесла четверня, покидая Нескончаемый накатанный путь, бежит уж не в прежнем порядке. В ужасе он сам. И не знает, куда врученные дернуть Вожжи и где ему путь. А и знал бы, не мог бы управить! Здесь в лучах огневых в первый раз согрелись Трионы, К морю, запретному им, прикоснуться пытаясь зря. Змий, что из всех помещен к морозному полюсу поближе, Вялый от стужи, дотоль никому не внушавший боязни, Разгорячась, заполучил от жары небывалую ярость. Помнят: и ты, Волопас, смущенный, бросился в бегство, Хоть и медлителен был и своею задержан повозкой!

Лишь несчастный узрел Фаэтон с небесной вершины Там, глубоко-глубоко, под ним распростертые земли, Он побледнел, у него задрожали от ужаса колени И темнотою глаза от толикого света покрылись. Он уж желал бы жеребцов никогда не касаться отцовских, Он уж жалеет, что род собственный вызнал, что уважена просьба, Зваться желая скорей хоть Меропсовым сыном; несется, Как под Бореем корабль, когда обессилевший кормчий Править уже закончил, на богов и обеты надеясь!

Как ему быть? За спиной уж много неба осталось, Больше еще впереди. Расстоянья в уме измеряет; То он на запад глядит в пределы, которых коснуться Не предначертано, а иногда на восток, обернувшись, взирает; Оцепенел, не усвоит, как быть, вожжей не кидает, — Но и не в силах жеребцов удержать и имен их не знает, В трепете видит: по всем небесам рассеяны чуда Разнообразные; зрит большущих подобья животных.

Место на небе есть, где дугой Скорпион изгибает Клешни свои, хвостом и кривым двусторонним объятьем Вширь растянулся и вдаль, через два простираясь созвездья. Мальчишка чуть только его, от испарины темного яда Мокроватого, жалом кривым готового ранить, увидел, — Похолодел и, без эмоций от кошмара, выронил вожжи. А как свалились они и, ослабнув, крупов коснулись, — Жеребцы, не зная преград, без препятствий уже, через воздух Краем неведомым гонют, куда их порыв увлекает, И без управы несут; задевают недвижные звезды, Мча поднебесной выси, стремят без пути колесницу, — То в высоту заберут, то, крутым спускаясь наклоном, В наиболее близком уже от земли пространстве несутся, И в удивленье Луна, что мчатся братнины жеребцы Ниже, чем жеребцы ее; надымят облака, занимаясь.

Полымя землю уже на высотах ее охватило; Щели, рассевшись, дает и сохнет, лишенная соков, Почва, седеют луга, с листвою пылают деревья; Нивы на горе для себя доставляют пламени еду. Не много беды! Городка с крепостями великие гибнут Вкупе с народами их, обращают в пепел пожары Целые страны. Скифии стужа ее не впрок; Кавказ полыхает. Также и Осса, и Пинд, и Олимп, что выше обоих.

Альп поднебесных гряда и носители туч Апеннины. Здесь увидал Фаэтон со всех сторон запылавший Мир и, не в силах уже стерпеть настолько великого жара, Как из глубочайшей печи горячий вдыхает устами Воздух и чует: под ним раскалилась уже колесница. Пепла, взлетающих искр уже выносить он не в силах, Он задыхается, весь горячим окутанный дымом. Где он и мчится куда — не знает, мраком покрытый Черным, как смоль, уносим крылатых жеребцов произволом.

Верят, что как будто тогда от крови, к поверхности тела Хлынувшей, заполучили черноту эфиопов народы. Ливия стала суха, — вся зноем похищена влага. Волосы пораспустив, здесь стали оплакивать нимфы Воды ключей и озер. Рекам, которых брега отстоят друг от друга далековато, Тоже опасность грозит: средь вод Танаис задымился И престарелый Пеней, а там и Каик тевфранийский, И быстроводный Исмен, и с ним Эриманф, что в Псофиде; Ксанф, обреченный снова запылать, и Ликорм желтый, Также игривый Меандр с обратно текущей струею, И мигдонийский Мелант, и Эврот, что у Тенара льется; Вот зажегся Евфрат вавилонский, Оронт зажегся, Истр и Фасис, и Ганг, Фермодонт с падением быстрым; Вот закипает Алфей, берега Сперхея пылают; В Таге-реке, от огня растопившись, золото льется, И повсевременно брега меонийские славивших песней Птиц опалила речных посредине теченья Каистра.

Нил на край света бежал, перепуган, и голову упрятал, Так и доныне она все укрыта, а семь его устий В знойном лежали песке — семь полых долин без потоков. Жребий сушит один исмарийский Гебр со Стримоном, Также и Родан, и Рен, и Пад — гесперийские реки, Тибр, которому власть над целым гарантирована миром!

Трещины почва отдала, и в Тартар просочился через щели Свет и подземных царя с супругою в кошмар приводит. Море сжимается. Вот уж песочная сейчас равнина, Где было море вчера; покрытые ранее водою, Горы встают и число Киклад раскиданных множат. Рыбы бегут в глубину, и гнутым дугою дельфинам Боязно вынестись ввысь из воды в обычный им воздух; И бездыханны плывут на спине по поверхности моря Туши тюленьи. Сам, молвят, Нерей и Дорида Вкупе с своими детками в нагревшихся скрылись пещерах.

Три раза Нептун из воды, с лицом исказившимся, руки Смелость имел протянуть, — и три раза не выдержал зноя. Вот благодатная мама Земля, окруженная морем, Влагой теснима его и сжатыми всюду ключами, Скрывшими токи свои в материнские черные недра, Лишь по шейку лицо показав, истомленное жаждой, Лоб заслонила рукою, позже, великою дрожью Все потрясая, немножко осела сама, и пониже Стала, чем ранее, и так с пересохшей произнесла гортанью: «Если так обязано и стою того, — что ж медлят перуны, Бог высокий, твои?

Коль обязана от огня я погибнуть, Пусть от огня твоего я погибну и муки избегну! Вот уж насилу я рот для данной для нас мольбы раскрываю, — Жар запирает уста, — мои волосы, видишь, сгорели! Сколько в очах моих искр и сколько их рядом с устами!

Так одаряешь меня за мое плодородье, такую Честь воздаешь — за то, что ранения острого плуга И бороны я терплю, что круглый год я в работе. И что скотине листву, плоды же — нежнейшую еду — Роду человеческому даю, а для вас приношу» — фимиамы?

Ежели, смерти я заслужила, то чем заслужили Воды ее либо брат? Ему врученные роком, Что ж убывают моря и от неба все далее отходят? Ежели жалостью ты ни ко мне, ни к брату не тронут, К небу хоть милостив будь своему: посмотри ты на оба Полюса — оба в дыму. А ежели огонь повредит их, Упадут и ваши дома. Атлант и тот в затрудненье, Еле уже на плечах наклоненных держит он небо, Ежели погибнут моря, и земля, и неба палаты, В старый мы Хаос снова замешаемся.

То, что осталось, Вырви, молю, из огня, похлопочи о благе вселенной! А всевластный отец, призвав во очевидцы вышних И самого, кто вручил колесницу, — что, ежели не будет Помощи, все пропадет, — смущен, на вершину Олимпа Всходит, откуда на ширь земную он тучи наводит, И подвигает грома, и стремительно молнии мечет. Но не имел он тогда туч, чтобы на землю навесть их, Он не имел и дождиков, которые пролил бы с неба. Он возгремел, и перун, от правого пущенный уха, Кинул в возницу, и вмиг у него колесницу и душу Отнял зараз, укротив неистовым пламенем пламя.

В страхе жеребцы, прыжком в обратную сторону прянув, Скинули с шейки ярмо и вожжей раскидали обрывки. Тут лежат удила, а тут, оторвавшись от дышла, Ось, а в иной стороне — колес разбившихся спицы; Разметены обширно колесницы раздробленной части. А Фаэтон, чьи огонь похищает златистые кудри, В бездну стремится и, путь по воздуху длиннющий свершая, Мчится, подобно тому, как звезда из прозрачного неба Падает либо, верней, упадающей может казаться.

На обороте земли, от отчизны далековато, великий Принял его Эридан и дымящийся лик омывает. Руки наяд-гесперид огнем триязычным сожженный Останки в могилу кладут и камень стихом означают: «Здесь погребен Фаэтон, колесницы отцовской возница; Пусть ее не сдержал, но, дерзнув на великое, пал он». И отвернулся отец несчастный, горько рыдая; Светлое укрыл он лицо; и, нежели верить рассказу, День, молвят, без солнца прошел: пожары — вселенной Свет доставляли; была и от бедствия некоторая полезность.

Мама же Климена, сказав все то, что в стольких несчастьях Обязано ей было огласить, в одеяниях скорбных, безумна, Грудь терзая свою, весь круг земной исходила; Все бездыханную плоть повсюду находила и кости, — Кости отыскала в конце концов на чуждом прибрежье, в могиле. Здесь же припала к земле и прочтенное в мраморе имя Жаркой слезой облила и ласкала открытою грудью. Дочери Солнца о нем не меньше плачут, и слезы — Тщетный умершему дар — несут, и, в грудь ударяя, — Горестных жалоб хоть он и не слышит уже, — Фаэтона Кличут и ночкой и деньком, и простершись лежат у могилы.

Слив рог с рогом, Луна становилась четырежды полной. 3-я волосы рвать уже собиралась руками — Листья стала срывать. Печалится эта, что держит Ствол ее ноги, а та — что стают руки ветвями. У изумленной меж тем кора охватила и лоно И равномерно животик, и грудь, и плечи, и руки Вяжет — и лишь уста, зовущие мама, выступают.

Что же несчастная мать? Что может она? Этого мало: тела из стволов пробует вырвать, Молодые ветки дерев разламывает она, и оттуда, Как будто из раны, сочась, кровавые капают капли. Вот уже слезы текут; источась, на молоденьких ветках Стынет под солнцем янтарь, который прозрачной рекою Принят и катится вдаль в украшение женам латинским.

Кикн, Сфенела дитя, при этом находился чуде. Он материнской с тобой был кровью связан, но поближе Был он по духу для тебя, Фаэтон. Оставивши королевство, — Ибо в Лигурии он великими градами правил, — Берег зеленоватый реки Эридана собственной он печальной Жалобой полнил и лес, приумноженный сестрами друга. Вдруг стал глас мужской утончаться, белоснежные перья Волосы кроют ему, и длинноватая вдруг протянулась Шея; стянула ему перепонка багряные пальцы, Крылья одели бока, на устах клюк вырос неострый.

Новейшей стал птицею Кикн. Небесам и Юпитеру лебедь Не доверяет, огня не забыв — их кары неправой, — Отыскивает прудов и широких озер и, огонь ненавидя, Предпочитает в воде, враждебной пламени, плавать. Темен родитель меж тем Фаэтона, лишенный обыкновенной Славы венца, как в час, когда он отходит от мира; Возненавидел он свет, и себя, и день лучезарный, Скорби душой предался, и к скорби гнева добавил, И отказался служить вселенной.

Пусть, кто желает, иной светоносную гонит колесницу! Ежели же нет никого, и в бессилье признаются боги, Правит пусть сам! Напишу о неких заметках на полях:. Согласия на Олимпе не было. А ежели шефы ссорятся, то все шишки летят в подчиненных.

Даже ежели человек кого-либо убивает по воле 1-го бога, его постоянно настигнет кара от другого и никакие жертвы не выручат. Замучаешься позже бегать по пифиям и оракулом грехи отмаливать. К людям у богов отношение не стабильное. Они им, естественно, покровительствуют, но как-то по настроению. А так как сотворения они темпераментные, то… Я понимаю наказания за гордыню либо смертоубийство, но бывают какие-то совсем обидные случаи.

К примеру, не приглянулась Афине флейта, она её бросила и прокляла. Пусть, дескать, будет жестоко наказан тот, кто поднимет её. Вообщем к собственному покровительству они относятся, как к необязательной публичной перегрузке. Загрустила Деметра — у людей засуха, голод, мор. Хотя работа с популяцией — занятие нервное, это нужно осознавать. Нужно огласить, что Аид со своим королевством мертвых в данной компании самая нейтральная сторона, занимается своим делом.

Олимпийские братья и сестры так завалили его работой, что на интриги времени нет. У богинь нрав спартанский. Гера вот взяла собственного отпрыска от Зевса Гефеста и вышвырнула с Олимпа, поэтому что родился хромым и слабеньким. У Геры вообщем нрав огонь. Ежели Зевса она боялась в особенности опосля того, как повисела меж небом и землей с наковальнями на ногах , то на его любовницах и детях отрывалась по полной.

Ненависть простой-то дамы вещь сама по для себя противная, а уж ежели за дело берется богиня, то проще сходу к Аиду сбежать, все равно там окажешься. Понятно, почему Греция переключилась на христианство, с ним как-то спокойнее.

Православные святые хотя бы не содействуют разжиганию войн. Я уже не говорю о шашнях с земными дамами. Великие герои — они, естественно, герои, но всё-таки люди и ничто человеческое им не чуждо, в том числе и подлость.

Ясон кинул Медею, Одиссей оклеветал Паламеда там вообщем жесть. Критиковать богов — пусть и древнегреческих — как-то не комильфо. Тем наиболее, чрезвычайно уж они обидчивые. Потому принесу завтра в жертву килограмм куриных желудков. Ну так… на всякий вариант. Есть у людей такое свойство — перекладывать ответственность за свои поступки на остальных.

Сами накосячат, а богами позже прикрываются. Было, дескать, мне видение, потому я на данный момент всех вас здесь покрошу. Либо нагуляла ребеночка, пока супруг был в походе, а позже «познакомься, дорогой, это — отпрыск Зевса». Комфортно свои пороки оправдывать волей богов. Некогда в солнечный Беотии, в прекрасном и богатом городке Орхомене, жил правитель Афамант со собственной супругой Нефелой, богиней туч.

Родилось у их двое деток, и окрестили их Фрикс и Гелла. Опосля погибели Нефелы их воспитывала злая мачеха Инб, старавшаяся всячески избавиться от их. В один прекрасный момент она уговорила дам городка Орхомена попортить посевное зерно. Когда на полях Беотии ничего не уродилось, правитель Афамант выслал послов к оракулу в Дельфы выяснить, что нужно делать, чтоб на поле был сбор. Но послов подкупила злая мачеха Инб; они принесли ложное предсказание и объявили царю, что недород прекратится лишь тогда, когда Фрикс будет принесен в жертву Зевсу.

И царю Афаманту пришлось повести на заклание возлюбленного отпрыска. Когда молодой Фрикс стоял уже у жертвенного алтаря, отправила ему родная мама, богиня туч Нефела, золоторунного расчудесного барана, приобретенного ею в дар от Гермеса, чтоб спасти Фрикса и Геллу. И вот золотой баран, поднявшись в воздух, понес на для себя сестру и брата через моря, равнины и горы. Пролетая над морем, бедная Гелла свалилась со спины барана и утонула, и окрестили то море морем Геллы, либо Геллеспонтом.

Но Фрикса опосля долгого пути золоторунный баран довез до страны Эа, либо Колхиды, что находится на востоке Эвксинского Понта, где протекает река Фасис. Правил той государством в те времена царь-чародей Ээт, отпрыск бога солнца — Гелиоса.

Он нежно принял мальчугана, оставил его у себя в доме, и когда Фрикс вырос и стал прекрасным и мощным юношей, он женил его на собственной дочери Халкиопе. В благодарность за свое избавление Фрикс принес в жертву золоторунного барана, а золотое руно подарил гостеприимному царю Ээту. Ээт повесил это золотое руно, как драгоценность, на высочайшем дубе в священной роще Аре-са и поставил охранять его ужасного, не ведавшего сна дракона. Долго висело в роще золотое руно, и овладеть им числилось одним из самых томных и небезопасных подвигов.

Стали говорить повсюду в Элладе о этом расчудесном руне, и захотелось родственникам Фрикса его добыть, так как от этого зависело счастье и спасение их рода. Был у царя Афаманта брат Крефсй, который выстроил в Фессалии красивый город Иолк. Опосля собственной погибели он оставил править им отпрыска собственного Эсона, но городом завладел его младший отпрыск Пелий — человек злой, несправедливый и надменный. Когда у Эсона родился отпрыск, он стал бояться, как бы ожесточенный правитель Пелий не умертвил малыша, и поэтому он объявил, что отпрыск его как будто бы погиб скоро опосля рождения.

Устроены были поминки, а на самом деле Эсон тайно выслал его на воспитание к мудрому кентавру Хирону. Жил мальчишка, которого окрестили Ясоном, в глухой потаенной пещере кентавра, ухаживали за ним мама и супруга Хирона. Прошли годы, и стал он прекрасным, мощным юношей. Научил его Хирон военным доблестям, и когда ему исполнилось 20 лет, он покинул пещеру кентавра, отправился в родной Иолк, желая вернуть отцовскую власть над городом и отнять ее у Пелия.

По дороге ему пришлось перебегать через маленькую, но глубокую реку Энипей. Он встретил на берегу старуху, которая попросила его перенести ее через реку, а была то богиня Гера, ненавидевшая царя Пелия. Ясон не вызнал богини и перенес старуху на иной берег. Во время переправы он растерял одну из сандалий, не мог достать ее из речной тины и отправился далее, обутый на одну ногу.

Вот явился он в город Иолк, юный, прекрасный и мощный. Одет он был в простую фессалийскую одежду, висела у него на плече пестрая шкура барса, в руке держал он два боевых копья, и люд смотрел на него с изумлением, думая, не сам ли это Аполлон либо могучий Арес. Глянул на незнакомца правитель Пелий и увидел, что тот обут на одну ногу.

Он ужаснулся, вспомнив предсказание оракула, что он должен остерегаться человека, обутого на одну ногу, который спустится в один прекрасный момент с горы в равнину Иолка. И вот он насмешливо спросил незнакомца, откуда он родом, и повелел отвечать ему правду. И тихо ответил юноша: — Я постоянно следую совету мудрого Хирона, у которого я прожил 20 лет в пещере.

Я — отпрыск Эсона и возвратился в дом собственного отца, чтоб вернуть для себя власть, захваченную несправедливым Пелием. Укажите мне дорогу в дом моего отца. Потом Ясон отправился в дом к своим родным, где был отрадно встречен папой, который за это время уже постарел. Скоро пришли повидать Ясона его братья, жившие в остальных городках. Ясон отдал им красивые подарки и угощал их целых 5 дней и ночей, рассказывая о собственных странствиях, и в конце концов на 6-ой день объявил им, что он желает тотчас отправиться в дом Пелия и говорить с ним о деле; и они встали и направились в дом царя.

Пелий вышел им навстречу, и Ясон обратился к нему с таковыми словами: — Мы с тобой из 1-го рода и поэтому не должны прибегать к клинку и копью. Я готов бросить для тебя всех быков и овец и все поля, отнятые тобой у моего отца, но отдай мне скипетр и трон добровольно, чтоб не вышло беды.

Тень погибшего на чужбине Фрикса умоляет меня, чтоб я отправился к царю Ээту в Колхиду и достал бы у него золотое руно барана, который некогда выручил его от погибели. Но я очень стар для дальнего странствия, и, ежели ты согласишься на этот подвиг, я обещаю для тебя уступить скипетр и власть.

И Ясон, не зная о огромных опасностях, которые его ожидали в пути, согласился и стал подбирать для себя смелых товарищей, которые направились бы с ним совместно в поход за золотым руном. Перед отплытием в дальную Колхиду Ясон объездил всю Элладу, созывая славных героев в дальний поход. Все обещали посодействовать Ясону. Посреди их находились именитый певец Орфей, крылатые сыновья Борея, братья Кастор и Полидевк, Геракл, Линкей, Адмет, отпрыск Пелия Акает, друживший с Ясоном, и много остальных отважных мужей.

Вот собрались в конце концов смелые мореплаватели в Иолке. За это время был построен у подножия горы Пелион под управлением Афины, благоволившей к Ясону, большой крепкий пятидесятивесельный корабль. Строил его именитый строитель Apг, и назван был тот быстроходный корабль «Арго», а герои, собравшиеся плыть на нем, — аргонавтами. Вделала Афина в корму корабля кусочек священного дуба из рощи оракула Додоны, и взяла под свою защиту аргонавтов могущественная Гера, которая была благодарна Ясону за то, что он в один прекрасный момент в зимнюю пору перенес ее на плечах через реку.

Когда корабль «Арго» стоял уже в иолкской гавани, готовый к отплытию, аргонавты решили выбрать предводителя похода, и все окрестили Геракла, но он отклонил от себя эту честь и указал на Ясона. Принял тогда на себя предводительство Ясон и распределил по жребию места на корабле, и пришлось по два гребца на каждое весло.

Перед отплытием привели 2-ух огромных быков и принесли их в жертву Аполлону; принесли жертвы также и Посейдону, и на другое утро, на ранешней заре, разбудил аргонавтов кормчий Тифий. Взялись гребцы за весла, и плавненько отплыл из гавани «Арго» и вышел в открытое море. Попутный ветер надувал паруса, и под звуки песен Орфея, без помощи весел, забавно шел корабль по волнам, и слушали песни Орфея рыбы, и, вынырнув из « морской глубины, плыли за кораблем, как стадо, идущее за флейтой собственного пастуха.

Когда-то давным-давно во Вселенной не было ничего, не считая темного и темного Хаоса. А позже из Хаоса возникла Земля — богиня Гея, могучая и красивая. Она отдала жизнь всему, что живет и растет на ней. И все с тех пор именуют ее собственной мамой.

Мрачно было на Земле в то время и темно. Так было до тех пор, пока не утомились Эреб и Нюкта от собственной тяжеленной, бессменной работы. Тогда они породили нескончаемый Свет — Эфир и веселый сияющий День — Гемера. Так и пошло с тех пор. Ночь сторожит покой на Земле. Как лишь опускает она свои темные покрывала, все погружается в темноту и безмолвие. А позже ей на смену приходит радостный, сияющий День, и вокруг становится светло и отрадно.

Глубоко же под Землей, так глубоко, как лишь можно для себя представить, образовался страшный Тартар. Тартар был от Земли так же далековато, как небо, лишь с обратной стороны. Там царил нескончаемый мрак и безмолвие… А наверху, высоко над Землей, раскинулось нескончаемое Небо — Уран.

Бог Уран стал царствовать над всем миром. Он взял для себя в супруги красивую богиню Гею — Землю. 6 дочерей, красивых и мудрых, было у Геи и Урана и 6 отпрыской, могучих и суровых титанов, и посреди их величавый титан Океан и самый младший — хитроумный Крон.

А позже у мамы Земли родились сходу 6 страшных великанов. Три великана — циклопы с одним глазом во лбу — могли испугать хоть какого, кто лишь посмотрит на их. Но еще страшнее выглядели три остальных великана, истинные чудовища.

У каждого из их было по 50 голов и по рук. И они были такие ужасные на вид, эти сторукие великаны-гекатонхейры, что даже сам отец, могущественный Уран, боялся их и ненавидел. Вот и решил он избавиться от собственных малышей. Он заключил великанов глубоко в недра их мамы Земли и не дозволил им выходить на свет. Метались великаны в глубочайшем мраке, желали вырваться наружу, но не смели ослушаться приказа собственного отца.

Тяжело было и их мамы Земле, она чрезвычайно мачалась от такового невыносимого бремени и боли. Тогда она позвала собственных детей-титанов и попросила их посодействовать ей. Но как ни уговаривала Гея собственных деток, они никак не соглашались поднять руку на собственного отца. Лишь самый младший из их, свирепый Крон, поддержал мама, и они решили, что Уран больше не должен царствовать в мире.

И вот в один прекрасный момент Крон набросился на собственного отца, серпом ранил его и отнял у него власть над миром. Капли крови Урана, упавшие на землю, перевоплотился в страшенных гигантов со змеиными хвостами заместо ног и отвратительных, мерзких эриний, у которых заместо волос на голове извивались змеи, а в руках они держали зажженные факелы. Это были ужасные божества погибели, раздора, мести и обмана.

Сейчас в мире воцарился могущественный неумолимый Крон — бог Времени. Он взял для себя в супруги богиню Рею. Но в его королевстве тоже не было мира и согласия. Боги ссорились меж собой и обманывали друг друга. Поручил Эврисфей Гераклу привести в Микены жеребцов фракийского царя Диомеда. Были те жеребцы одичавшие, мощные, их держали на крепких стальных цепях прикованными к стойлам. Ожесточенный правитель Диомед, живший во дворце, построенном на морском берегу, кормил этих жеребцов человечьим мясом.

Отправился Геракл на корабле во Фракию и смело высадился на берег. Войдя в конюшню, он взял жеребцов и, обуздав их, отвел на собственный корабль. Но встретил его на морском берегу правитель Диомед со своим войском; началась кровавая битва, и в той битве был убит правитель Диомед.

Тело его Геракл бросил на съедение жеребцам. Во время битвы Геракл поручил глядеть за жеребцами собственному другу Абдеру, но красивый парень был разстерзан жеребцами. Укротив опять жеребцов Диомеда, Геракл похоронил юношу и над могилой его воздвиг высочайший холм; потом на этом месте в честь Абдера он организовал игры и основал город Абдеру. Потом Геракл возвратился на корабле в Микены к царю Эврисфею и привез ему жеребцов Диомеда; но пугливый правитель повелел отвести их подальше, в ущелье Аикейских гор, что в Аркадии, и там жеребцы Диомеда были растерзаны одичавшими животными.

Скоро Гераклу пришлось отправиться опять на подвиг, который был по счету девятым. Он должен был просочиться в страну амазонок и достать там пояс их королевы Ипполиты, а был тот пояс подарен ей самим богом войны Аресом. Дочь Эврисфея Адмета пожелала иметь этот прекрасный пояс, и Эврисфей послал за ним Геракла. Отправился смелый герой в далекий путь и поплыл на корабле по Эвксинскому Понту к столице амазонок Фемискире.

Высадился он у устья реки Фермодонт и расположился там лагерем со своими воинами. Вышла к нему навстречу Ипполита с амазонками, чтоб выяснить о цели его прибытия. Мужественный вид Геракла расположил к нему Ипполиту, и она обещала дать ему собственный пояс в виде знатного дара. Но Гера задумала убить ненавистного ей Геракла и, приняв вид амазонки, всем поведала, что Геракл явился похитить у их королеву. И вот амазонки напали тогда на лагерь Геракла.

И началась ужасная битва, и сражались с Гераклом на жеребцах самые отважные, самые мощные амазонки. Впереди женской конницы выступала Аэлла, за свою быстроту прозванная Вихрем. Геракл со своими воинами сражался в пешем строю, но все же он одолел Аэллу. Она попробовала спастись бегством, но Геракл нагнал ее и убил. Пала в бою и отважная Протоя, семь раз остававшаяся победительницей в единоборстве с Гераклом. Напали тогда на него три амазонки и метнули в него копья, но пали на землю, сраженные его стрелами, на землю.

И много отважных воительниц кинул Геракл смерти; они погибли в бою. Взял он в плен и самую храбрую из амазонок, их предводительницу Меланиппу; Антиопу же взял в плен спутник Геракла Те-сей. Обратились тогда амазонки в бегство, и дала Ипполита Гераклу собственный пояс, как и обещала ему. Отплыл Геракл на собственном корабле из страны воинственных амазонок в Элладу, и на обратном пути он тормознул на берегу Трои, где ожидало его новое приключение.

Увидел Геракл на берегу моря прикованную цепями к горе молодую дочь царя Лаомедонта, красивую Гесиону. Некогда выстроил владыка морей Посейдон совместно с Аполлоном для ее отца прочные стенки вокруг городка Трои, но правитель Лаомедонт обманул Посейдона и не дал ему обещанной за это платы. Разгневался тогда Посейдон и наслал к берегам Трои морское чудовище, опустошавшее ее берега.

Пришлось Лаомедонту согласиться пожертвовать собственной дочерью Гесионой и дать ее морскому чудовищу. Приковали Гесиону к горе на морском берегу и оставили на растерзание чудовищу. В это время прибыл в Трою Геракл. Лаомедонт призвал его на помощь и просил уничтожить чудовище, пообещав отдать ему в заслугу за это красивого жеребца, подаренного ему самим Зевсом. Геракл обещал спасти его дочь. Спрятался он поблизости Гесионы, за высочайшим валом, сооруженным троянцами, и, когда чудовище выплыло из морской бездны, он выскочил из засады и вонзил клинок в его пасть, и Гесиона была спасена от неминуемой погибели.

Но опасный правитель Лаомедонт отказался выполнить свое обещание и изгнал Геракла из Трои. Войско Геракла было маленькое, а троянцы прятались за крепкими стенками, и Гераклу пришлось возвратиться домой, не получив в заслугу красивого жеребца. Сотки лет эту историю ведали греческим юношам и девушкам старики — пастухи и земледельцы.

А на пышноватых пирах и празднествах пели это сказание странствующие певцы и сказители. Было время, ведали они, когда люди жили, подобно одичавшим зверям: не знали огня, не умели строить дома, пахать землю, мучились и погибали от заболеваний, не умея вылечивать их.

Всю жизнь они проводили в ужасе. Но больше всего боялись собственных богов. Так бы и жили вечно люди в темноте, бедности и горе, ежели бы не могучий титан по имени Прометей. Он был не лишь силен, но умен и хитер, когда-то он посодействовал самому Зевсу стать царем богов. Прометею стало жаль людей, и он задумался, как бы им посодействовать. Он обучил людей искусствам, отдал им познания, обучил их счету, чтению и письму.

Он познакомил их с сплавами, обучил, как в недрах земли добывать их и обрабатывать. Прометей смирил для смертных одичавшего быка и надел на него ярмо, чтоб могли воспользоваться люди силой быков, обрабатывая свои поля.

Прометей впряг жеребца в колесницу и сделал его послушным человеку. Мудрый титан выстроил 1-ый корабль, оснастил его и распустил на нем льняной парус, чтоб быстро нес человека корабль по безбрежному морю. Ранее люди не знали фармацевтических средств, не умели вылечивать заболевания, беззащитны были против их люди, но Прометей открыл им силу фармацевтических средств, и ими смирили они заболевания, Он обучил их всему тому, что упрощает горести жизни и делает ее счастливее и радостнее.

Сиим и прогневал он Зевса, за это и покарал его громовержец. Но не вечно будет мучиться Прометей. Он знает, что злой рок поймет и могучего громовержца. Не избегнет он собственной судьбы! Прометей знает, что королевство Зевса не вечно: будет он свергнут с высочайшего царственного Олимпа. И Зевс решил жестоко наказать Прометея. Он позвал к для себя 2-ух могучих богов — Власть и Силу.

Пусть выяснит как восставать против меня! Ты пойдешь с ними и поможешь приковать собственного друга Прометея. Не вздумай ослушаться, не то и тебя поймет та же участь. Пустынная, одичавшая местность на самом краю земли, в стране скифов. Грозные горы уходят за облака своими остроконечными вершинами.

Кругом — никакой растительности, не видно ни единой травы, все голо и темно. Всюду высятся черные громады камешков, оторвавшихся от скал. Море шумит и грохочет, ударяясь своими валами о подножие скал, и высоко взлетают соленые брызги. Морской пеной покрыты прибрежные камешки. Далековато за горами показываются снежные вершины кавказских гор, подернутые легкой дымкой.

Равномерно заволакивают даль суровые тучи, скрывая горные вершины. Все выше и выше поднимаются по небу тучи и закрывают солнце. Еще темнее становится все кругом. Безотрадная, грозная местность. Никогда еще не ступала тут нога человека. Сюда-то, на край земли, привели слуги Зевса скованного титана Прометея, чтоб приковать его несокрушимыми цепями к вершине горы.

Неодолимые слуги громовержца, Сила и Власть, ведут Прометея. Громадные тела их как будто высечены из гранита. Не знают сердца их жалости, в их очах никогда не светится сострадание, их лица жестоки, как горы, которые стоят вокруг. Печальный, низковато склонив голову, идет за ними бог Гефест со своим томным молотом. Ужасное дело предстоит ему.

Он должен своими руками приковать друга собственного Прометея.